Ежегодно 6 июня отмечается Пушкинский день, известный также как День русского языка
На имени Пушкина лежит такое количество глянца и елея – имперского, академического, советского, антисоветского, школьного, – что, кажется, через все эти слои пробраться к живому слову поэта уже практически невозможно, а между тем надо просто вслушаться в его стихи…
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя;
То, как зверь, она завоет,
То заплачет, как дитя…
И сам напев утишит душевный разлад, уврачует раны, наносимые избыточно технологической современностью… Мороз не стал менее крепким, а солнце не потускнело: ему-то что до человеческого прогресса?
Мороз и солнце; день чудесный!
Ещё ты дремлешь, друг прелестный —
Пора, красавица, проснись:
Открой сомкнуты негой взоры
Навстречу северной Авроры,
Звездою севера явись!
Волшебное поэтическое дыхание ощущается через все дебри, навороченные последующими веками. Волшебное дыхание выси, услышанное поэтом и перенесённое в человеческую речь…
Возможно, Пушкин сначала видел свои стихи, как композитор видит музыку, – суммами красивых цветовых наслоений и узоров: там, в недрах себя, в глубинах, о которых сам не знал, – а потом уже проступали слова…
Такие простые, такие совершенные, словно наполненные духовным млеком слова, соединяющиеся в знакомые с детства строки (раньше, по крайней мере).
Лев Толстой воспринимал стихотворение «Воспоминание» как выражение собственных мыслей; а финал его представляется предельно мрачным, донельзя противоречащим пушкинской лёгкости:
Когда для смертного умолкнет шумный день,
И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Страшное совершенство стихов словно расщепляет сознание читающего, но именно в этом совершенстве и есть высота, заставляющая видеть себя под таким углом, чтобы меняться…
Проза Пушкина растёт из поэзии и строится по своеобразному принципу: будто не фраза, а стихотворная строка – та же естественность любого поворота, и рифма, мнится, вспыхивает двоением в роскошно отполированном зеркале вечности.
Страшна ли «Пиковая дама»? В детстве можно испугаться – правда, сегодня вряд ли кто-то будет читать эту повесть ребёнку…
Психология даётся своеобразно: тонко просвеченными нитями, намёками: тут ещё нет последовавшего в русской прозе мощного психологического портретирования.
«Капитанская дочка» разворачивается спокойно: не суля нагромождения, напластования трагедийных ситуаций, и Пугачёв, появляющийся почти в начале, ничем не похож на того, неистового… Он для Пушкина двойственен: и объект научного исследования, и символ стихии русского бунта, логично избыточного, ибо социальная несправедливость особенно сильно чувствовалась в России (сейчас, впрочем, тоже).
…Сильно, восторженно говорил Достоевский на открытии памятника Пушкину; Бунин отвечал на вопрос о Пушкине: «Не смею я о нем никак думать…» Ахматова писала о нем легко и таинственно; Цветаева – с волшебным своим жаром-захлёбом-неистовством; Тынянов рассматривал трезво, научно, если и допуская фантазию, то в пределах источниковедения; Даниил Андреев – так, как мог бы моряк блуждавшего в темноте корабля отнестись к маяку.
А вот Пушкин анекдотический – из рассказа Зощенко «В Пушкинские дни»; Пушкин, увиденный сквозь кривые мещанские окуляры, словно ставший забавным, хотя забавны те, кто так видит…
…Сказки кота отдают извечностью тайны; запутаны многие тропы «Руслана и Людмила», начинены, кажется, содержанием, которое передал молодому поэту таинственный волхв. Или не было такой встречи?
Разное можно предполагать, храня живого Пушкина – через пуды напластований, через школьную, познанную всеми рутину, храня чудо философского камня его грандиозного наследия.
«…Если бы жил он дольше, может быть, явил бы бессмертные и великие образы души русской, уже понятные нашим европейским братьям, привлек бы их к нам гораздо более и ближе, чем теперь, может быть, успел бы им разъяснить всю правду стремлений наших, и они уже более понимали бы нас, чем теперь, стали бы нас предугадывать, перестали бы на нас смотреть столь недоверчиво и высокомерно, как теперь еще смотрят. Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но Бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».
Ф. М. Достоевский
К нему не зарастёт народная тропа…
Великолепный памятник Пушкину! Один из символов Москвы, самое известное детище Александра Опекушина; памятник, у которого назначались встречи и свидания, собирались читать стихи, бывало и митинговать… Великолепный и грустный Пушкин… рука в жилетке, а складки одежды, переданной мастером, текут так, будто жизнь бронзы адекватна жизни податливой ткани.
И совершенно другой Пушкин: вдохновенно читающий стихи (придумайте, какие), откинувший руку, с очами, возведёнными к небу, солнцу, к самой высоте, – Пушкин, исполненный Михаилом Аникушиным и установленный на площади искусств в Питере…
Два разных вѝдения Пушкина, мощно явленных двумя столь непохожими мастерами скульптуры и бессчётно умножаемых на миллионы восприятий…
Опекушин – убеждённый монархист, православный христианин, выполнивший Царские врата для иконостаса Воскресенского собора Троице-Сергиевой Приморской пустыни; великолепный Опекушин, первую награду (малую серебряную медаль) получивший за барельеф на библейскую тему: «Ангелы, возвещающие пастухам Рождество Христово»…
Он был строг в своих художественных решениях, и Пушкин, склонивший главу, свидетельствует об этом.
И Аникушин, родившийся в год революции, выросший советским человеком и художником; работавший в классических канонах традиционалистской школы…
Разные миры, и какие разные, но оба светящиеся великолепием статуи Пушкина…
Александр Балтин, поэт, прозаик, эссеист
